Журавлева Н. В.
жительница поселка Дубовка Узловского района,
очевидец немецкой оккупации села Высоцкое в конце ноября — начале декабря 1941 года
Атмосфера была просто страшной, будто жизнь прекращается, земля выбита из-под ног
Папу забрали на фронт 23 июня 1941 года.
[Прим.: рядовой Журавлев Василий Кириллович (род. 1911 в селе Высоцкое) призван Узловским РВК, откуда в составе команды № Ю-188 24 июня 1941 года в 17:12 отправлен в Тулу. Военно-учетная специальность РККА — № 2 (пулеметчик). В тот же день прибыл на сборный пункт в Тульский ВПП. С октября 1941 года считался пропавшим без вести.
Однако согласно его карточке военнопленного, 30 сентября 1941 года красноармеец 501-го стрелкового полка 162-й стрелковой дивизии в Карпово (Сычёвского района Смоленской области) был захвачен в плен и направлен в шталаг XI D (321) в районе Эрбке (Нижняя Саксония, Германия). Недостаточное питание, плохая гигиена и суровая зима 1941-1942 годов стали причиной массовой смертности советских военнопленных. Кроме того, в ноябре 1941 года вспыхнула эпидемия сыпного тифа, которая продолжалась до февраля 1942 года. 25 декабря 1941 года Василий Кириллович умер в плену.
Жена — Валентина Платоновна Журавлева, проживала в Дубовском поселке Узловского района, дом № 12.]
Мы остаёмся в комнате семейного общежития без ничего — мама не работала. Где-то в сентябре 1941 года к нам на Дубовку приезжает муж папиной сестры — дядя Ваня Панасенко, работавший милиционером. Он осторожно поведал маме — видимо, что-то знал, — что, мол, фронт приближается, всякое может случиться, при отступлении наших, чтобы не достались врагу, возможно, и этих домов на Дубовке не останется — могут их сжечь. «Вдруг это всё осуществится — как ты тут останешься с детьми? Переезжай к нам в деревню». И мы переехали к бабушке в село Высоцкое. Туда же из Узловой приехала и бабушкина сестра с двумя детьми.
Узловая, между прочим, горела, там жгли элеватор с хлебом. И мама вместе с другими туда ездила — детей кормить-то надо. Бабушка плакала и просто выла, когда уже было поздно, а её ещё не было дома. Причём, жгли наши же, чтобы немцам не досталось, и людей разгоняли.
 
1) Узловский элеватор, 1940-е годы. Источник: Немцы в Высоцком // Мир моих надежд, 18 февраля 2013
2) Он же за Вечным огнём, 1975 год. Фото из архива Николая Анюхина.
В годы войны элеватор бомбили немецкие самолеты, отчего в начале ноября 1941 года и загорелся. Например, из дневника А. М. Николаевой: «На Узловой еще 3-го [ноября] загорелся элеватор. Народ тащит кто только что может... Решили 8-го и мы сходить».
Были случаи грабежей магазинов, мол, ничейные. Дальше осенью атмосфера была просто страшной, будто жизнь прекращается, — земля была выбита из-под ног.
Последние бои в Высоцком
Уже перед самым приходом немцев наши солдаты сказали, что надо куда-то уходить и прятаться. Люди с детьми стали собираться в СельПО (сельское потребительское общество или по-простому — сельский магазин), которое находилось на противоположной от бабушкиного дома стороне оврага. Там был очень хороший подвал, и в нём были сделаны скамейки, стояли табуретки — видать, кто-то из взрослых уже организовал это. Мы оказались там и там сидели.
Белый оштукатуренный сарай и есть — бывший магазин СельПО.
Народу было много, все с детьми, надышали так, что стала мокрой стена. Мама была с двухмесячной Тамарой на руках. Пелёнки сушила на голове. Одну пелёнку нагреет и под неё подстилает, а другую снова на голову. Тамара плачет, и плачет. Ну, что это? Как потом оказалось, Тамара там и простудилась и впоследствии болела: у неё то там, то там были волдыри.
Сколько мы там просидели — не знаю, и вдруг мама сказала:
Да будь, что будет
и привела нас в бабушкин дом. Только стали раздеваться и вдруг — бой: разрываются снаряды, жуткий грохот, вой. Солдаты говорят:
Что вы делаете?! Сидите и не высовывайтесь! А лучше опуститесь в погреб.
Имелся в виду погреб перед домом во дворе, как и у всех в селе, — соломенный такой шалашик, где хранилась картошка, огурцы и остальная снедь. А снаряды всё летят со стороны «ёлок» к колодцу, рвутся. Солдаты открыли дверь в сенях, чтобы мы смогли перебежать в этот погреб, но тут вдруг с грохотом появился какой-то огненный шар, и нас повалило на лежащую тут же в сенях кучу угля. Мы не успели понять, что с нами произошло. Вскоре солдаты всё же опустили нас в погреб.
А уже почти зима, на мне одеял наворочено, тут мама с ребёнком, и немцы вот-вот должны прийти… В общем, во время этой суматохи я умудрилась попасть в рассол с огурцами. А где там, в погребе, вымыться? Ни воды нет, ни переодеться, холодно. Пока мы там пережидали, на мне всё это высохло. Но обстрел не прекращается и эти же два парнишки — два солдата — решили переместить нас в другое место. Они размотали этот большой кулёк, мол, слишком большой, расстелив одно одеяло, завернули в него Тамару, а на другом — тащили её за собой. И вот так ползком — вставать-то было нельзя! -— мы опять вернулись в СельПО. Мама сказала:
Теперь хоть пусть завалит — больше никуда не выйду.
Так мы были напуганы.
Немецкая оккупация
Опять в этом СельПО мы сколько-то сидели: ребятишки — на передних рядах ближе к двери; дверь то открывается, то закрывается… И вдруг эта ребятня кричит:
Немцы пришли!
[Прим.: скорее всего, среди тех ребятишек был и Николай Кузьмичев: «Утром на следующий день встали — тишина. Мы с другом моим Володькой Орешниковым, что с тридцатого года рождения, сыном Ивана Яковлевича, стоим так в притолоках и смотрим. Глядим — со стороны Ламок немцы идут! На солдатах автоматы, котелки, противогазы… Домой забегаем: «Немцы идут!». Все притаились.»]
Как сейчас помню, у нас была газета, в которой немцев рисовали в касках, из которых торчали рога. Всем было интересно это чудо посмотреть: а как они выглядят? Оказалось, что выглядели они, как и все. Немецкие солдаты мне запомнились в серых шинелях, в пилотках с пододетыми трикотажными вязаными подшлемниками, закрывающими уши, в почему-то коричневых, широких, до половины икры, сапогах.
Но финны от них отличались: мне они казались такими здоровыми, грубыми, злыми страшными дядьками; ходили в тёплых светлых полушубках.
Наши отступали только ночью. Немцы же шли и ночью, и днём. Мы из дома в окошко наблюдали за ними. Дом бабушки стоял у дороги, пролегавшей через село и шедшей в Узловую. Что там было расстояние до дороги — метров десять.
Та самая дорога через село Высоцкое.
Окошечко, как и во всех деревенских домах, было маленькое, но с толстым слоем льда. Ребята — дядя Коля с 1923 года рождения и дядя Саша с 1925, ну мальчишки, самый такой возраст пронырливый, — как-то оттаивали во льду «пятачок» и смотрели на улицу. Я тоже подходила смотреть.
Кстати, дорога через село раньше проходила не так, как сейчас — спрямлённой, а со стороны Узловой спускалась мимо бабушкиного дома под бугор и наискосок поднималась к церкви. Внизу оврага немецкие машины в снегу часто застревали, и солдаты заставляли подростков их толкать, за что давали им мятные конфеты-ледяшечки из своих коробочек.
Когда пришли немцы, то нас загнали в неотапливаемый чулан. Там находились привезённая с собой коечка, пружинный матрац и комод. Спали в сапогах — кто где: кто просто на соломе, кто под кроватью, я — на комоде. Стены чулана были деревянные, сделанные из неровного горбыля, и чем-то оклеенные.
Мы, ребятишки, проделывали пальцем дырку и заглядывали в дом. Видели, как немецкие солдаты чего-то говорили, хохотали, снимали с себя одежду, раздевались и прожигали над фитилём бабушкиной лампы своё бельё. Видать, у них вши были. Однажды дверь открывается, и немец пальчиком манит меня к себе. Я прячусь, а мама меня выталкивает, мол, иди, куда ж деваться-то, а то сейчас… Не дай Бог! Он был раненый, посадил меня рядом, разбинтовал ногу, и я расправляла ему бинты. За это немецкий солдат в благодарность дал мне такую синюю плоскую коробочку, как сейчас крем «NIVEA». Мы думали: не отрава ли? Но старшие ребята признали в этой коробочке сахарин.
На ночь немцы всегда останавливались в селе. Коров выводили на улицу, а своих лошадей ставили во двор. У них были огромные — в несколько лошадей — гружённые закрытые повозки на бесшумных шинах. Мотоциклы, технику оставляли… После 4-х часов выходить на улицу уже было нельзя. Если была нужна вода, то она в вёдрах оставлялась в сенцах на скамеечке. Немцы всегда заставляли нас приносить солому. А дядя Андрей Журавлёв, воевавший, как про него говорили, «ещё в ту немецкую войну», ворчал:
Нечего за ними убирать, пусть после одних приходят и спят другие.
Считалось, что они были такими чистоплотными. Но ничего подобного: приходили следующие солдаты и также располагались на этой же соломе, пели, играли на губной гармошке.
Помню, что за «ёлками» (посадкой) садились самолёты. Там проходила железная дорога от Узловой на Богородицк. Эти ели вместе с деревянными щитами выполняли роль снегозадержания. Их вдоль железной дороги сажали ещё колхозники.
Я видела, как самолёты бомбили железную дорогу, и теперь знаю, как падают бомбы. Летит самолёт, и бомбы цепочкой летят на землю. Ещё с самолётов бросали листовки: и немцы, и наши. В немецких листовках писали, что «всё хорошо, не надо бояться, будете есть белый хлеб…», в наших — «немцев отгоняем, фронт идёт, и враг будет разбит».
Помню, у нас был бокал с изображением Пушкина. И вот солдаты всё рассматривали его, что-то рассказывали друг другу, смеялись. Мамка:
Ой, что ж мы его не убрали, не спрятали!?
Но, в итоге, они ничего с бокалом не сделали, не разбили, а только посмеялись. А то мы уже боялись, мол, за Пушкина ещё возьмут да расстреляют!
Однако всё равно у нас случилось ЧП. У нашего дяди Вани, поскольку он служил в милиции, были всякие такие штучки от формы, ремешки. И как-то так получилось, что они, аккуратно свёрнутые в трубочку и во что-то там завёрнутые, оказались на вешалке. В деревенском доме на вешалке вечно много всего находится. И вот тут как-то, по необходимости, все вещи размотали, разобрали, а эти ремешки остались висеть безо всякого внимания. Вдруг приходят немцы и давай по своему лопотать:
Рус! Партизан! Партизан!
Что ещё говорят — не понимаем. И мы посоловели: всё, нам крышка! А бабушка очень боялась, что кто-нибудь из местных скажет про нашего дядю-милиционера, давай плакать и объяснять, мол, «никаких партизан нет и в помине». Но всё как-то обошлось. Может они, всё понимая, просто «поразвлекались» таким образом. В итоге кончилось тем, что солдаты поели свои «тормозки», отдохнули и уехали.
Однажды приезжает немецкий мотоциклист, раскладывает карту и твердит: «Сичёвка, Сичёвка…» Мол, как проехать на эту Сычёвку? И забирает нашего шестнадцатилетнего дядю Сашу. Уже наступает ночь, комендантский час, ходить уже нельзя, а его всё нет. Бабушка ходит, вся трясётся, прислушивается — нет Сашки. А он пришёл уже на следующий день к обеду и рассказал, что этот мотоциклист велел его накормить, положить спать на печку и оставить до утра.
Как-то среди меняющегося многообразия немецких военных у нас в доме появился один дядька, который вёл себя очень тихо, неприметно и неразговорчиво. Я очень хорошо его запомнила. Помню, у него были небольшие такие буханочки серого хлеба. Я дважды видела эти буханочки у немцев. Мама спокойно разговаривала с бабушкой, считая, что он ничего не понимает и даже сказала ей об этом.
Почему не понимаю? Я до войны работал на авиационном заводе в Ленинграде.
— был его ответ. Это был военный немец, даже в каком-то чине. Он знал русский язык. А до войны, вероятней всего, был техническим специалистом.
Специальные меры
В круговерти тревожных событий случилось, что в селе появился немецкий специальный отряд — так это можно сейчас назвать, — который возглавлял маленький, толстый, пузатый немец, несмотря на холод, ходивший только во френче и кепочке с козырьком. В руках у него всегда была короткая, но довольно толстая палка, которую он втыкал в сапог. Этот отряд собирал по селу коров, загонял в машины и увозил.
Вот дошла очередь до соседских дворов, что напротив. Ещё два дома — и к нам придут! Бабушка была в страхе: «Господи, хоть бы у нас забрали. А то сейчас Куделиха скажет: «Почему у милиционера не взяли, а у меня взяли?» и тогда всё — пропали!» Пришли к нам, корова была беременна и находилась в хлеву. Бабушка давай бегать: «Теля, теля! Пан, нельзя!» И, вправду, у нас корову не взяли.
Взрослые говорили, что на людей в деревне был составлен список: кто председатель, кто секретарь, кто милиционер. Даже нашу грудную Тамару туда записали. Из Акимо-Ильинки докатился слух и ходил по селу, что там уже немцы предприняли карательные меры, кого-то казнили, и был убит кто-то из партийных. То же могло случиться и у нас, если б не освободили Высоцкое. Это уже после ухода немцев нам сказали: «А в списке вы были!»
Когда, не зная, что творится вокруг и что будет дальше, жить при немцах стало уже невмоготу, мы решили из Высоцкого переехать обратно на Дубовку, поскольку немцев там не было. Бабушка уже узелок увязала, сложив туда чашечку, немного топленого сала и другие пожитки, мама запеленала Тамару, как вдруг подъезжают какие-то люди, — при этом помню мотоцикл, какие-то наваленные вещи, — заходят, говорят что-то взрослым, нас загоняют в чулан и шарят по дому. Один из них поначалу даже не заметил закутанного в материю ребёнка, и хотел было забрать это тряпьё, чтобы укрыться. Но мама была тут как тут. Это были финны. И мы были вынуждены остаться. Нас заставили топить для них печку и варить картошку.
Уйти нам удалось на следующий день. И об изгнании немцев из Высоцкого мы узнали уже на Дубовке.
Журавлева Нина Васильевна
Узловая, 18 февраля 2013 года
См. также:
Источник: Немцы в Высоцком // Мир моих надежд, 18 февраля 2013. — Интервью, лит. обработка и фото: Сергей Ожогин, Юрий Ерохин. | 
0
