Н. Озерский
«Сталиногорская правда»

Раньше мы называли его городом будущего, городом юности, городом солнца. Нам часто говорили, что его еще нет, что он только рождается, наш город, указывали на улицы, асфальтированные дорожки, аллеи аккуратно подстриженных тополей и лип — ровесников этой улицы, с их птичьей суетой и гамом кончающиеся где-то здесь, рядом. С центральное площади от здания городского Совета, с его колоннадой и пахучими левкоями у подножья монумента вождю, рукой подать до раскинувшихся в пригороде колхозных полей. На востоке и северо-востоке вековой сосновый загородные парк, за ним холмы, сбегающие в придонскую пойму, и вышки шахт на них. Шахт много, они кругом. А на севере, там, где голубой полог неба опрокинулся и сливается с землей, у самой линии горизонта, навстречу молочно-розовым перистым облакам всегда клубился дым, густой и ватный, точно эти облака, лебединой стаей устремившиеся невесть куда. То заводские трубы, вздыбившись навстречу солнцу, дышали тяжело и мощно. И стоило после 12-километрового пути по асфальтовой глади Комсомольского шоссе, миновав водоемы рек Шата и Любовки, попасть к громадам заводских корпусов, живущих умной трудовой жизнью и вы убеждались, что здесь — сердце Подмосковья, мощнейший комплекс ведущих отраслей отечественное индустрии.

Через городское вокзал круглые сутки течет поток людей. Рано утром тысячи их спешат к первому поезду, уходящему в заводскую часть города. В толпе слышишь вологодский окающий, рязанский, тверской выговор. Город впитал в себя людей из всех даже самых отдаленных областей, «и от молдаванина до финна».

И вот уже цеха, где тихо шепчут трансмиссии и яркие блики играют на полированной поверхности механизмов, где много цветов и солнца, паркет всегда зеркальной чистоты и газированная вода для рабочих, впитали в себе все трудоспособное население. Вечером оживает Соцгород, утомленные люди возвращаются на отдых после трудового дня. Огромные проемы окон сияют электрическим светом. Эти дома — дворцы с водопроводом, канализацией, пароотоплением, ванной, со всеми своими удобствами предоставлены человеку, их создавшему — труженику. Сгущаются сумерки, все окружающие предметы теряют объем. Над городом звучит тихая мелодия — в Дворце культуры играет оркестр, в окнах мелькают праздничные костюмы танцующих. На площадях и улицах толпы гуляющих людей, на маленьких скверах, разбросанных в самых укромных уголках, которые здесь называют «пятачками», слышится тихий шепот и изредка звон поцелуя. Поздно затихает город, погружаясь в сон. От соснового парка тянет густым и сладким запахом смолы, а с пригородных полей — расцветающей гречей.

* * *

Раньше мы называли его городом будущего, сейчас он имеет свою волнующую историю: из пепла и развалин воспрянул он вновь, посуровел как воин, перенесший тяжелую битву и победивший в ней. На высоком каменном челе — боевые шрамы. Мы проходим знакомыми улицами и везде встречаем следы минувших грозных событий. Обитая штукатурка, обвалившаяся кровля и следы от разрывов артиллерийских снарядов на стенах домов. Глаз часто тщетно отыскивает знакомый фасад там, где сейчас раскинулся глухой пустырь, зияющие пустотой проломы в стенах, здания, покрытые гарью пожарищ. На центральном сквере в заводской часта города, средь кустов акации и сирени — братские могилы. Весной и летом чья-то любящая рука каждое утро кладет на них цветы. — «Пали в боях за Сталиногорск сержант Волик с 1918 года, Катошев Федор Григорьевич, Алексеев Василий Алексеевич, Анискин Василий Дмитриевич с 1924 года — комсомолец 1938 года».

У городского вокзала — разбитый трофейный самолет, с развороченной металлической утробой и облезшим тавром свастики. Чумазый вихрастый мальчишка с черными, как изюмины глазами, сосредоточенно рвет обшивку с поломанных плоскостей крыльев. По-птичьи посвистывая, он мурлычет песенку, родившуюся сегодня же где-то здесь, на этой улице:

Вшивый фриц, в рубахе рваной
Кофта женская на нем...

Такие же вот, быстроглазые и подвижные как ртуть, они хмурыми сентябрьскими ночами 1941 года высоко на крышах подбирали и обезвреживала зажигательные бомбы. О, это были феерические ночи, когда огненные мечи прожекторов, разноцветный поток трассирующих пуль, вспышки от взрывов зенитных снарядов, мертвенно белый свет осветительных ракет разрывали ночной мрак. Дрожала земля, гудел воздух и в этом хаосе огня и звуков казалось, что все стихии сплелись в чудовищном единоборстве. Протяжно и нудно ревела сирена, в подъездах и убежищах приглушенный гул голосов, четкий шаг формирований МПВО, а высоко над землей, под самыми звездами неслышными тенями мелькают они — маленькие герои. Да, дети — храбрые, честные и мужественные солдаты.

Перекресток двух главных улиц у площади Дворца культуры с первых же дней войны превратился в своеобразный клуб. Душой и сердцем является большой громоподобный репродуктор, у которого с утра и до позднее ночи толпятся люди.

Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои. Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на вашу родину, начатое 22 июня, — продолжается...

Голос вождя гремел над этой площадью, городом, миром. Отец, друг, брат народа — великий Сталин обращался к людям. И каждый знал — то говорит, зовет к оружию родина. И уходили медленным четким солдатским шагом туда, где садилось багряное, сгорающее в пламени вечерних облаков, солнце. Уходили и женщины, и дети на строительство оборонительных рубежей под Ельню — в далекую смоленщину, под Тулу... Цехов не покидали сутками, гнали от себя сов, а когда одолевала усталость, ложились здесь же у станков, черпая в минутном дремотном забвении новые силы. Грохотали за заводскими стенами залпы зенитных батарей, среди обрывков осенних туч высоко над городом гудел мотор фашистского стервятника, изредка, сотрясая стены, гулко рвалась бомба, а в цехе по-прежнему что-то шептали трансмиссии, шумел станок.

Посуровели люди, глубокие сладки залегли на покрытом потом лице, запали и поугрюмели глаза.

Ведь вот она — эта женщина вышла же на пост в стала у подъезда, охраняя ночной затаенный покой любимого города. Там, среди домашнего уюта, спят утомленные люди, а она под высоким звездным небом охраняет их сон. Стара, болит спина — к ненастью видно, сдают ноги, а впереди длинная тревожная прифронтовая ночь. Она настороженно вслушивается в черную глухомань, всматривается в далекие огненные мечи прожекторов, беспокойно шарящие по небу, ловит далекий гул артиллерийской канонады. Покойной ночи, родная!

А потом гул боя стал приближаться, нарастать, тяжко вздыхала под железной пятой войны скованная первыми заморозками земля Подмосковья. Свинцовый ветер ударил в каменную грудь города, ударил в опалил ее. Прошли по размытым осенними дождями древним шляхам и дорогам бесчисленные стада из-под Орла и смоленщины. Точно спасаясь от чумы, шли толпы уставших людей с запавшими от бессонницы и голода глазами, в одежде, пропахшей полынной горечью степных ночлегов, дымом и гарью, несли посиневших исстрадавшихся в далеком пути детей.

Кругом по ночам полыхали кровавые зарева пожаров: и враг жжет в диком исступлении родные гнезда, в сак хозяин, стряхнув рукавом рубахи скупую слезу, жжет хату, любовно повитую заботливой дедовское рукой. Будь проклята ты, немецкая черная немощь, будь проклята мать, породившая тебя!

С жестокими боями, поражая врага в самое сердце, обильно поливая каждый вершок родной земли кровью немецкого зверя, отходили части Красной армии. Вместе с ними покидали город люди. Точно свечи горели кругом шахты, высоко бросая вверх столбы пламени и искр. Огненный вал, сметая все на своем пути, затопил улицы, огонь ненависти и мести к врагу жег сердце каждого. За спиной уничтоженный многолетний труд, походная котомка, впереди голод и лишения, длинная слезами и кровью политая раздавленная фронтовая дорога. Сутулились плечи под тяжестью горя, медведем навалившегося на них. 

Останавливался человек и долго всматривался в пройденный путь, туда, где за горизонтом, изогнувшимся под свинцовым грузом осенних туч, догорал родной город. Нет конца края людскому горю, как нет конца края этой дороги. Иные так и остались на ней навеки вечные под зеленым курганом. Того враг настиг на перепутье, а этот пал в неравной схватке с немцем в лихой полуночные час, когда выходил к своим... Многие ушли в армию, другие нашли приют и ласку среди незнакомых людей.

— Спокон веков война земли наши обходила, Рязань-матушку во времена досельные татаровья жгли — от дедов то слышали, а на нашем веку не было такого. А тут вот прямо на печь война пришла... Москва ведь рядом — рукой подать... — говорили в народе.

А тот, кто оставался в городе, никогда не забудет дымящихся развалин и дикого разгула оборванных и и наглых немецких орд — «Немца-то и человеком назвать грех. Трое их у меня остановилась, крикливых да непоседливых, точно собака та запаршивевшая. Один за столом сидит, жрет, другой в углу развалился, третий у порога то делает, за что детишек-малолеток — бьют. Делает он это самое, а сам кричит — пан, убери! Вшей на них — хоть веником сметай; снимает он ирод их, да в детишек бросает. При бабах стянет с себя все, гогочет антихрист да в щелкает их точно орехи. Или вот грабили они то-ж. Средь бела дня ни старому ни малому прохода не давали: тулуп ли увидел — тулуп давай, иглу ли хозяйка не припрятала и на глаза те бестыжые она попала — тож тянет лапу. И то сказать — немец, он немец и есть, волчья порода людьми и миром проклятая...»

Обезлюдел, замер, притаился город. Только гул тяжелых кованных солдатских сапожищ, да изредка сухой треск выстрела — где-то чинят кровавую расправу, нарушали мертвое безмолвие. Они бродят по городу, страшные в своей подлости, окруженные людской ненавистью и презрением, бродят и на опустошенной вытоптанной этим немецким сапогом земле, кровавый дымящийся след тянется за ними. И испуганно прижимает мать к исхудавшей груди разрыдавшегося от голода в глухую полночь ребенка, — «Молчи, родной, молчи, милый... И чутким ухом ловит тяжелые шаги за окном. На улицах — черные призраки виселиц. Их сегодня много в городе. И скрипят ржавые кольца, раскачивает ветер под перекладиной страшные, посипевшие трупы... Они еще волчьей стаей рыщут за городом, а среди людей рождается уже кровью да горем купленная былина о днях этих. 

Как у стен-то у тех, белокаменных,
У Кремлевских стен во родной Москве,
Поднялася силушка богатырская,
Собиралося войско могучее.
Вместе с ним то встали,
Как плечом к плечу,
Все народы зарубежные
Разнесут, развеют по ветру
Черную немочь — немца подлого.

И ничем не остановить радостной вести, что птицей летит одной ей ведомыми путями — гонят немца из-под Москвы. Вот уж и вновь приближается гул далекого боя, мечется враг, рвет сердце его стальными когтями страх, леденит дыхание — капут пан, капут! И точно крысы, жадные да трусливые, бегут они, бегут вон из города, и заметает декабрьская злая вьюга окаянные следы их. И уж после, по весне, когда растаяли снега и прошумели вешние воды, на обнаженной земле долго валялась распухшая и позеленевшая немецкая падаль, гоняли ребята точно шары по гулким мостовым огромные просверленные пулей проржавевшие каски, свозили на свалку окровавленное тряпье и хлам, подрывались детишки на разбросанных в окрестностях шальных минах.

Никогда не забыть шелеста багряных полотнищ гвардейских знамен, что прошумели над городом, возвратив ему жизнь и солнце в тот памятный декабрьский день 1941 года, не забыть слез радости на исхудавших лицах и жарких счастливых встреч.

И вот он вновь лежит перед нами, наш красавец город. Посуровел он, посуровели и люди. Время научились считать секундами, из хаоса развалин возродили громады корпусов. И вспоминаем сейчас мы, как в январскую непогодь впрягались в сана горняки и, утопая по пояс в снегу, тянули на родные шахты многопудовые механизмы, откопанные в тайниках, одним им ведомых. Как с уханьем, повисая на стропах, рабочие под «Дубинушку» поднимали чугунные махины конструкций на головокружительную высоту, а потом подводили к ним цементные и бетонные основы. Бессонными ночами в промерзших кабинетах и лабораториях, отогревая дыханием руки, командиры этого небывалого фронта вырабатывали боевую стратегию трудового дня. Концентратом воли, творчества, энтузиазма были те дни. А дома каждого ожидали сверкающее под инеем стены, дымная раскаленная до-красна печка-«буржуйка», чадный светильник и голодные настороженные глаза детей. Так было вчера, сегодня я узнаю его вновь, мой чудный город. Подобно сказочному богатырю рос и мужал он, своим вторым рождением завоевав право на бессмертие.

Улицы затихают поздно. На углу, у площади Дворца культуры, под старым репродуктором шарканье ног и приглушенный разговор.

Над городов вновь гремит голос вождя.

Прошло двадцать месяцев, как Красная Армия ведет беспримерную в истории героическую борьбу против нашествия немецко-фашистских полчищ... Началось массовое изгнание врага из советской страны.

Источник: Озерский Н. Наш город в дни мира и войны // Сталиногорская правда. — 1943. — 16 марта (начало) и 18 марта (окончание).
Предоставлено А. Малашкиным.