В. И. Скопцов
13-летний очевидец быта немецких военнопленных
лаготделения № 3 спецлагеря № 388 в г. Сталиногорске в 1952 году
Если на глазах у бабки Фени оставить бухточку плетеного зеленью шнура, она, хозяйственная, непременно приспособит его для сушки белья. А когда зазевается старая, надо спичку горящую поднести к бантику и отбежать подальше, чтобы со стороны весело смеяться с пацанами, глядючи на переполох бабы Фени. Не знает она. что шнур — бикфордов. Белье чернеет и падает вместе с «веревочкой», старуха матерно ругается, грозит сыскать управу разом на всех бедокуров деревни Урванка и заново замачивает в корыте свои постирушки.
Еще веселее — задвинуть в костер противопехотную мину и ждать в укрытии, когда она рванет. Из всего мешка, припасенного для забав, лучше выбирать мину немецкую: уж она так рвется — могила почти готовая получается. Туда потом можно снести сразу несколько фашистов. Исхудалых, каких в бараках у 28-й шахты около тысячи, вошло бы больше. Но умирают пленные фрицы редко, чаще — гибнут под землей, откуда их горняки уже и не всегда доставать стали.
Кладбище немецких военнопленных и теперь еще легко угадывается на склоне у озерца, что в Урванке единственным водоемом являлось. А чуть выше стройных рядов-холмиков некогда стояли группой наспех сколоченные бараки для плененной рабсилы. Гансы-фрицы вели себя тихо, исправно трудились и по причине этой самые прилежные из них сразу после войны были переведены на бесконвойный режим.
План-схема кладбища немецких военнопленных и интернированных лагерного отделения № 3 спецлагеря № 388 (ПФЛ № 388) в г. Сталиногорске Тульской области в районе шахты № 28 (70 захороненных). 1943-1950-е гг.
Источник: РГВА Ф. 1п. Оп. 5е. Д.1991. Л. 4. Предоставлен А. Клочковым.
Из моих трех дядьев Машниных только Анатолий Васильевич был прямо к немцам приставлен. Водил дядя Толя пленных и за пределами «заключенного» лагеря: то в баню, то на распиловку леса то на прополку овощей, тут же на склоне выращиваемых. Дядька с фронтовой поры мало-мальски «шпрехал» по-ихнему, но чаще сами немцы переходили на русский из уважения к моему незлобивому родственнику. Поднадзорные пленники в ответ на послабления в режиме за дядей Толей даже ухаживали: помню, как чистили его старшинские яловые сапоги и в пути на марше сами несли табельное оружие — ППШ. Лагерное начальство знало о беспечном отношении старшины Машнина к своему оружию, но не судили героя войны, без того изувеченного и уже нестроевого.
Дядя Женя был старше годами брата Анатолия и гордости имел больше. Танкистом-орденоносцем он вернулся с фронта без кости в левой руке. Культя беспомощно болталась, но не досаждала болью. И уж вовсе не мешала пить горькую, разливаемую остатней рукой. Тетка Аграфена, помню, безропотно пополняла домашней водкой граненый графин дяди Жени и только тихо умоляла «не заводиться снова», когда муж усаживал за стол пленного фрица. Угощал Машнин-старший всякий раз нового немца, и потому очень «старая песня» для гостя звучала как новенькая.
«Вот ты, — хрипел дядя Женя после невесть какой по счету чарки, — смог бы в меня пальнуть, кабы мы на фронте встретились?!».
«Найн!» — тоже пьяно отрицал свое коварство побежденный враг.
«А вот я, — гордо заявлял мой дядька, — я тебя, вражина, шлепнул бы! Это ты ко мне, паразит, с оружием шел!». «Шлепал» бывший танкист только об стол культею, и этим всякий раз обозначалась его победа над поверженным врагом.
Заканчивалось обычно тем, что я в сопровождении трезвого дяди Толи и насытившегося фрица выходил в поле, чтобы унести с грядок лагерного подхоза мешок овощей. Рвали морковь, срезали капусту из разных мест, чтобы с дороги не видно было следов хищения.
Кроме того поля, где немцы для лагеря пленных готовили припасы, кормила семью пережившая войну коровенка. По утрам после дойки я с бидоном нырял в лаз под колючую проволоку и в кабинете лагерного начальника менял молоко на тогдашнюю советскую пятерку. Брешь в проволочном колючем ограждении была всем известна, но на дворе уже стояло холодное лето 53-го. Пленные знали, что грядет большая амнистия, которая, авось, коснется и узников страны, проигравшей войну.
Мне шел уже 14-й год, из которых три проходили в тесном контакте с «постояльцами» самого мрачного заведения Сталиногорска и единственного — в деревне Урванка. Только один случай побега из лагеря известен мне. Уже решался вопрос отправки пленных на родину, когда на моих глазах (с какого перепугу — не знаю) выскочил из зоны через «мою» дырку в изгороди моложавый еще немец. Успел он добежать до вагона, войной опрокинутого в озеро. Пуля лагерного охранника настигла беглеца в полете. В воду немец вошел «ласточкой». Доставали его, как драный тюфяк баграми.
 Современное состояние: заброшено, не стоит на учете.
ул. Овражная, КСТ РСУ-1, Новомосковск, Тульская область. Фото: А. Яковлев, 3 мая 2018.
Через несколько дней была смотана, вывезена колючая изгородь. Куда-то бесследно исчезли барачные ряды. И только чуть ниже по косогору, почти у озерца, рожденного донской водой, остались ровные ряды крестов над могилами людей с чужой войны. Среди тех крестов один — грубо сколоченный из березового кругляша — был совсем новый. И теперь могу указать на холмик, под которым схоронен сгинувший в озерную тину беглец из лагеря узников чужой войны.
Источник: Скопцов В. О чужой войне глазами детства / Сталиногорцы: от Бобрикстроя до марша Победы / под общ. ред. Л. Снегирёвой; ред.-сост. А. А. Пырьев. — Новомосковск: Реком, 2010. — С. 19-20. — 114 с.
Об авторе
Виталий Ильич Скопцов родился в 1939 году в деревне Урванка Сталиногорского района Тульской области (ныне в составе муниципального округа Новомосковск). Воспитывался у бабушки в местности, откуда начинается исток Дона. В 16 лет вступил в общество охотников. Занимается фотографией, любит путешествовать. Закончил горно-строительный техникум, учился в военной школе в Тбилиси, три года служил в армии на территории Грузии и Армении. С 1963 года работал на Новомосковском химкомбинате. Публиковался в районной и областных газетах. | 
