А. В. Мелихов
корреспондент «Донской газеты»,
автор многочисленных публикаций о воинах, участвовавших в обороне и освобождении
Сталиногорска, Донского и Узловой
Стихи Миши Тимошечкина
Помните, в начале повествования я писал, что числившийся погибшим при обороне Донского сержант Леонид Никитович Родионов[1], командир орудия, оказался жив, был в этом году в Москве, получил награду — орден Боевого Красного Знамени, — нашедшую его спустя 44 года. В ответ на мое письмо он прислал две толстые тетрадки с воспоминаниями, на основании которых и написана следующая глава.
Как я и просил, он рассказал о бое 20 ноября 1941 года под деревней Родинка, которая находится за Подлесным поселком[2] неподалеку от 26-й и 44-й шахт.
Это был его первый и последний бой, в котором он уничтожил 4 вражеских танка, (убитых гитлеровцев никто не подсчитывал), был трижды ранен и подобран санитарами соседнего — 813-го полка. Рассказал и о своих товарищах-земляках-артиллеристах, погибших в том бою.
Но начал письмо со стихов, которые меня буквально потрясли. Я дал телеграмму: «Кто автор?» и он ответил: «Наш полковой поэт, бывший в том бою, наводчик Миша Тимошечкин»[3].
Вот эти стихи:
Были это все живые люди.
Отойти не пожелав назад,
В новеньких шинелях у орудий
Мужики убитые лежат.
Взяли их с уборочной в солдаты,
Впрок и дня не вышло отдохнуть.
Неуклюжи чуть и мешковаты,
Будто перед кем-то виноваты.
Шли они от сельсоветов в путь.
Жуткие осенние недели.
Враг у Подмосковных деревень.
У орудий серые шинели
Начинали новый трудодень.
Потонула даль в дыму и гуле.
Враг отброшен. Отошел назад,
В новеньких шинелях у орудий
Пахари убитые лежат...
Страшно читать эти строки. А чего стоят еще такие слова:
Новые — с иголочки — шинели
Теплая, пропитывает кровь...
Эти слова такой силы, что кажется, у человека в последнюю минуту перед гибелью прокручивается в сознании вся молодая, короткая (по 22 года) жизнь. Погибли, защищая нас и все грядущее, мужики, солдаты, пахари, женихи. Их жизнь, не успевшая начаться как следует, была оборвана войной. А как много-всего их ждало!
Дождалась только память.
Вечная память...
«...Мы, вернувшиеся, оставшиеся в живых, иначе, по-другому ценим сегодняшнюю жизнь, ее нетленную красоту, — пишет Леонид Никитович Родионов. — Так бы ее ценили, будь в живых, и мои товарищи-артиллеристы: командир батареи Аркадий Чазов[4], наводчики Андрей Баллов[5], Лука Елкин[6], Саша Нейман[7], Митя Колпашников[8], Василий Калинин[9] и мой односельчанин Артем Булавка[10], совершивший, по-моему, сверхчеловеческий подвиг и при последних минутах своей жизни, выполнивший свой солдатский долг...»
Подвиг артиллеристов
К рассвету 20 ноября огневая позиция батарея была оборудована. Орудия расположились метрах в десяти друг друга. Были отрыты ровики для укрытия расчётов, ниши для снарядов. Перед батареей, выдвинувшись вперед, окопался взвод стрелков лейтенанта Михаила Маринова с пятью противотанковыми ружьями. Перед ними, в полукилометре, стояло несколько стогов то ли необмолоченного хлеба, то ли уже соломы. И сзади батареи, в десятках метров, находился один стог. Под ним устроились телефонисты Иван Спирин[11] в Алексей Тупицын[12].
В длинном ровике, насколько можно, вжимаясь в стены, сидели с торопливой ненасытностью куря толстые цигарки, стрелки Александр Савин, Семен Бахтуров, Чугуев, Евдокимов, Литвяков в извоженных глиной шинелях. Здесь же были не успевшие уйти к лошадям ездовые Гамаюнов и Никишин.
На горизонте появилась немецкая «рама». Самолет летел со стороны оставленных ночью позиций. Летел прямо на батарею на высоте 150—200 метров. И на подлете с него понеслись пулеметные струи. После его пролета оказалось несколько раненных, загорелся омет соломы. Это уже ни к чему. Это ориентир для врагов. Самолет покружился над еще не окопавшимся батальоном капитана Мартынова[13] и, построчив для порядка, повернул вправо, улетая назад.
— Все! — сказал сержант Алексей Нехорошев. — Теперь жди «гостей» посолидней.
Командир батареи старший лейтенант Аркадий Чазов[3] спрыгнул в неприютно мелкий и узкий окопчик, куда из-под горящего стога соломы перебрались связисты. Телефонист Тупицын сидел, пригнув голову к аппарату, придерживая одной рукой трубку, привязанную к голове тесемочкой.
— Связь с комбатом есть? Дай трубку, Тупицын!
— Есть, товарищ старший лейтенант. Только никто... — и в это время над бруствером, где окопался взвод Жаринова, пронесся надрывный крик:
— Та-а-а-нки!
Чазов выглянул из окопчика. Солнце еще не взошло, стоял промозглый туман. На возвышенности, перед балкой, затянутой сизой дымной пеленой, смешались, двигались, меняя свои очертания, какие-то квадраты. Острота ощущения пришла в следующую минуту — сквозь пепельную мглу, из затененной низины, вдруг глухо накатило дрожащим низким гулом, вибрацией моторов и яснее выступили очертания этих квадратов, соединенных в косо вытянутый треугольник.
— К орудиям!
— крикнул Чазов, внезапно звенящим голосом, который самому показался непреклонно страшным, неумолимым для себя и других.
— К бою!
— Товарищ старший лейтенант, — чуть ли не шепотом произнес Тупицын. — На проводе комбат.
Чазов выхватил трубку:
— Я у аппарата!
Чазов, танки прямо! Пока двенадцать. Орудия к бою! После самолета потери есть? Слышишь, Чазов?
— Пока не могу сказать ..
— К бою, Чазов, к бою!
— Понял, капитан!
Везде из ровиков вынырнули, зашевелились над брустверами головы. Выхватывая панораму, первым выбрался на огневую позицию расчет орудия сержанта Андрея Баллова. Через несколько минут у всех орудий копошились солдаты. Срывали чехлы с казенников, раскрывали в нишах ящики со снарядами, тащили их ближе к станинам.
— Командир, фугасные готовить? — крикнул кто-то запыхавшимся голосом.
— Отставить фугасные. Готовь бронебойные. Только бронебойные!
Танки были еще далеко — около двух километров. И вдруг сбоку ударила вражеская артиллерия. Ударила прицельно — и по наводке «рамы», и ориентируясь на дым горящего стога соломы. Расчеты бросились в укрытия. Снаряды рвались впереди, сзади, над окопами и орудиями. Визжали осколки. Все застлало дымом. Ветра не было — дым стеной завис перед батареей.
Советские оборонительные позиции под интенсивным артиллерийским обстрелом противника. Кадр из х/ф «28 панфиловцев».
— К орудиям! — снова закричал Чазов, и сам побежал к одному из них. Здесь был расчет сержанта Луки Елкина — Берестов, Курагин, Жилин, Немулла Равилов. Они облепили станины, казенник орудия, крепко притиснув к груди, к коленям снаряды. Во всем чувствовалась какая-то незащищенность до первого выстрела и вместе с тем сжатая до предела готовность к первой команде, как к судьбе, которая надвигалась одинаково на них вместе с катящимся по полю танковым гулом.
— Почему не стреляют танки? — нервно крикнул Елкин. — Почему молчат?
А Чазов крикнул:
— Не торопиться! Начинать огонь только на постоянном прицеле. Слышите, на постоянном!
Уже все пространство слева от горящих скирдов, густо заполненное дымом, наполнялось железным лязгом и скрежетом, заметно было медленное покачивание танковых орудий.
— Командир! — крикнул от дальнего орудия Илья Поновеевский. — Уже девятьсот метров. — Что же это мы, командир?
Советские орудия ведут огонь прямой наводкой. Кадр из х/ф «28 панфиловцев».
— А мне танков не видно, — ответно закричал сержант Инишев. — Мне дым застит. «Еще, еще метров двести», — убеждал себя Чазов. Но кто-то не выдержал: справа, на батарее, зарницей и грохотом рванула пушка. Трасса снаряда скользнула над полем и вошла, угаснув в мерцание впереди. Это открыло огонь орудие Саши Неймана. И тот час же трескучим эхом лопнул ответный танковый снаряд. За ним текучую мглу раскололи красные скачки огня: несколько танков повернули свои башни в сторону выстрелившего орудия, и оно исчезло в огненно-черном кипении разрывов.
— Товарищ командир, никак весь расчет накрыло? — раздался чей-то крик.
«Зачем, ну зачем он так рано открыл огонь?» — зло подумал Чазов, увидев после рассеявшегося дыма, перевернутую пушку и лежащих под бруствером солдат. И тут же услышал свой, отдавшийся о ушах, голос:
— По танкам, справа, наводить в головной,.. Прицел двенадцать... бронебойным... — он понимал, что уже не выдержал дистанции, но теперь ему не дано время ждать, и он выдохнул последнее слово команды:
— Огонь!
В уши жаркой болью рванулись волны выстрелов. Воздух загремел, разбиваясь, скручиваясь и дробясь. Бронебойные снаряды выносились и растворялись во встречных рывках огня: ответно били фашистские танки.
Старший лейтенант слышал беглые выстрелы своих орудий и не слышал близких разрывов вражеских снарядов. Только когда горячая волна хлестнула в лицо, он пригнулся и нижним зрением увидел: две воронки, чернея дымились в двух метрах от щита орудия сержанта Дмитрия Шишмярина. Сам командир и его расчет неподвижно лежали в разных позах. Только наводчик Ефим Разворюхов, не имевший права оставить прицеп, стоял на коленях перед щитом, странно потираясь виском о наглазник панорамы, а его руки, точно снемев, сжимали механизмы наводки. Он воспаленным глазом озирал лежащий расчет, немо кричал, спрашивал о чем-то взглядом.
Чазов понял, что наводчик остался один. Он взмахом руки позвал выглянувшего из окопа солдата. Им оказался Нурихан Нурусланов. Тот подполз.
— Будешь подавать снаряды, — прокричал ему, а сам выскочил из окопчика, сгибаясь, пробежал несколько метров, упал на колени возле орудия и затормошил за плечо Раэворюхова:
— Ефим, слышь Ефим! Наводить сможешь? Тряся головой, тот выдавил:
— Могу, я могу... Уши заложило. Громче команду подавай, команду громче. — Нурусланов подтащил ящик со снарядами. Чазов огляделся: шевелились только у орудий Родионова, Колпашникова, Калинина и Инишева. «Значит три расчета погибли...»
Немецкая пехота укрывается за танками от близких разрывов. Кадр из х/ф «28 панфиловцев».
Танки уже миновали балку. Они отчетливо вырисовывались на фоне горевших скирдов и приближались к огневым позициям уцелевших орудий, поливая все свинцом пулеметов, всплесками снарядов. Но четыре из них; там вдали, чадили пламенем. Он видел, как у орудий мелькали над казенникам и снаряды, как чьи-то руки рвали назад рукоятки затворов, чьи-то тела с мычанием, со стонами наваливались на станины в минуты отката после выстрелов.
— Три снаряда! Беглый огонь!
Нурусланов, стоя на коленях возле Разворюхова, не отрывавшего взгляда от прицела, держа в руках наготове снаряд, повторил команду, и Чазов увидел: передний танк, рассекая башней дым, вдруг с ходу неуклюже, словно натолкнувшись на что-то своей покатой грудью, стал разворачиваться на месте.
— Под гусеницу! — с изумлением и радостью выкрикнул Нурусланов. — Товарищ командир, гусеница полетела...
— Четыре снаряда. Беглый! — командовал, уже встав во весь рост Чазов.
Танк сделал слепой рынок вперед и в сторону, дергаясь, встал перед орудием наискось. Разворюхов на одном дыхании один за другим всадил в него два снаряда. Через минуту из-за вспыхнувшего танка выдвинулся другой. Старший лейтенант не успел отдать команду: танковый выстрел громом рванул землю перед орудием. Когда он подполз к нему, в угарной пороховой мути не сразу рассмотрел окровавленные, в вперемежку с колотью аспидно-черные лица погибших солдат... Следующий снаряд ударил в лоб щита и перевернул пушку.
Боковым зрением Чазов увидел, как расчет Дмитрия Колпашникова мгновенно развернул свое орудие, двумя выстрелами подряд сотряс, толкнул танк в бок и пылающий фонтан взрыва встал над ним.
Советский расчет ведет бой. Кадр из х/ф «28 панфиловцев».
Услышал далекий вскрик:
— Танки слева! Прорвались...
Да, три танка в полукилометре слева надвигались на окопы, где лежали бойцы капитана Мартынова. В сплошной орудийный грохот деревянно-сухо вплетались слабые щелчки противотанковых ружей из пехотных траншей. Повалил густой снег. Уцелевшие расчеты Калинина, Колпашникова и Родионова, выдыхая ругательства, плечами, телами наваливались на колеса, шиты, изо всех сил дергали, передвигали станины, пытаясь развернуть орудия на сорок пять градусов.
Чазов бежал по недорытому окопу к молчавшим орудиям, еще не зная, что он может сделать. А три танка, свободно покачиваясь, шли мимо батареи, подставив бока.
Заметив суетившихся артиллеристов, их длинные стволы повернулись и раз, и другой, и третий выплюнули по снаряду. Разрывы перед окопами орудий отбросили рев моторов, над головами понеслись трассы пулеметных пуль. Несколько из них впились в тело старшего лейтенанта Чазова. По инерции он пробежал два-три метра и.упал. Упал недалеко от пушки Колпашникова и уже замутненным взглядом запомнил: две дымящиеся воронки, бугры тел между станинами, среди стрелянных гильз. Расчет лежал в неестественных, придавленных позах. Меловые лица с чернотой щетины, растопыренные грязные пальцы рук, ноги поджаты под животы, плечи съежены. Но кто-то был жив: слышались стоны...
Сквозь угасающее сознание услышал два пушечных выстрела. Это успели развернуть свои орудия Василий Калинин и Леонид Родионов. Стреляли почти в упор, без промаха. В первом танке рванули снаряды.
Второй танк стоял неподалеку от взорвавшегося, развернув влево полуотбитый, опущенный ствол орудия, из которого извивающимися струйками вытекал мазутный дым.
Третий развернулся на расчет Калинина и на ходу выпустил три снаряда. Один из них разорвался сзади орудия и два артиллериста со снарядами, не добежав до него, упали лицом вперед. Калинин послал навстречу врагу два снаряда, но оба с перелетом...
...У Родионова выскочило крепление из-под станины. Орудие завалилось на бок. Солдаты лихорадочно подставляли плечи и кто-то заталкивал под него снарядный ящик. Сам Леонид поспешно вращал маховиками механизмов, направляя ствол орудия на надвигающийся танк.
Из последних сил... Кадр из х/ф «28 панфиловцев».
А старший лейтенант Аркадий Чазов был еще жив. Последним усилием он приподнялся на дрожащих руках, увидел, что под бруствером у посеченного осколками колеса орудия Колпашникова копошилось чье-то тело. Потом медленно поднялось от земли окровавленное лицо Дмитрия с почти белыми, незрячими глазами. Одна рука в судороге цеплялась за колесо, вливаясь ногтями в резину. Видимо, Колпашников пытался встать, подтянуть свое тело к орудию и не мог: пальцы срывались, но выгибая грудь, он вновь и вновь хватался за колесо и бессвязно, беспамятно слабым голосом кричал:
— Уйди, шалава! Стрелять надо! Я еще живой, уйди... Жить, стрелять буду!
Сильное его тело было как бы переломлено в пояснице, что-то красное текло из правого бока! Он был в той горячке раненного, в том состоянии беспамятства, которое обманчиво отделяло его от смерти...
...Родионов не успел на несколько секунд. Танковый снаряд подбросил вверх пушку Колпашникова, и она опустилась на тело сержанта...
В следующее мгновение, когда Артем Булавка загнал снаряд в казенник, Родионов припал к прицелу и сам себе скомандовав: -— «Огонь!» — точно послал его. Ни медля ни минуты, он ударил вторым и третьим. В небе поднялся смерч пламени и дыма.
Как в горячей темноте, Леонид Родионов опустился на колени. Его била нервная дрожь. Так продолжалось несколько минут. Затем поднял голову с прояснившимся взглядом: над позициями батареи стояла тишина, висели клочья дыма. Нет, они не висели, они двигались от горевших танков на окопы батальона Мартынова. Командир орудийного расчета все выше поднимал голову, лицо его становилось все более осмысленным. Он посмотрел влево, вправо, вперед и назад, будто стараясь понять, что произошло, почему тишина?..
Безмолвствовали разбитые орудия, молчали горевшие коробки танков. И он понял «Все!.. Здесь все кончилось... Остался один...»
Открыв глаза, Леонид через секунду сразу же зажмурил их — так ослепило солнце. «Ну вот, — подумал он, — опять проспал на рыбалку. — И опять достанется от бати!»
Раненый советский боец. Кадр из х/ф «28 панфиловцев».
Родионов вновь раскрыл ресницы: солнце, по его понятию, только что поднималось над горизонтом, а в действительности шло на закат. — «Нет, — подумал парень, — нужно вставать». — И он по привычке рывком поднял голову и закричал от боли. Закричал и все вспомнил. Не на сеновале лежал сейчас Леха Родионов, а на растаявшей земле. И не на рыбалку ему нужно было сейчас, а к орудию, что стояло метрах в двух. Опираясь двумя руками, приподнял туловище — резкая боль обозначилась в правой стороне груди. Склонив голову, скосил глаза: точно, на шинели кровь. Пошевелил плечами — больно, но встать можно. И только шевельнул ногами, снова вскрикнул: огнем загорелась левая нога.
— Тудыт твою розтыдут, — покачал головой сержант, увидев и на брючине кровь. Оглянулся, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, и вдруг почувствовал такую слабость, что чуть было не откинулся назад, но превозмог себя. Глянул влево: пушки Елкина и Неймана перевернуты. Ребята лежат в равных позах, не шевелятся. Посмотрел право: такая же картина. Позвал слабым голосом Колпашникова и Калинина:
— Митя, Вася! — но не получил ответа. В метре от него лежал командир батареи Аркадий Чазов, видимо, бежал на правый фланг.
Уже осмысленным взглядом Родионов посмотрел вперед. В десятке метров горело жнивье. А метрах в стах, напротив его орудия, дымились три танка. Им, как он вспомнил сейчас, подбитые. И слева, и справа дымились. Он насчитал восемь. Это работа ребят, лежащих сейчас у своих покареженных орудий.
Там, всего в полукилометре, маячили фигуры вражеских солдат. Там же виднелись пять или шесть танков. Немцы передвигались свободно, видимо, считая батарею разбитой, уничтоженной.
Сержант Родионов с криком и стоном перевалился на правый бок, приподнял голову. Прямо перед ним, обнявши лоток, лежал Сергей Конорев. А у небольшой кучки ящиков, закинув голову навзничь, сидел Артем Булавка и с усилием пытался приподнять густые, беловатые брови.
— «Жив!» — с радостью и с облегчением подумал Леонид, и по его впалым щекам потекла струйка слезинок.
— Жив Артемка! — Он позвал его раз, второй, третий. Тот не откликнулся, не пошевелился. Тогда Родионов, чуть не крича от боли, подхватив винтовку, подполз к нему и ужаснулся: левая рука, начисто оторванная разрывом мины, лежала рядом, будто опытный костоправ выдернул ее из ключицы. Сняв с винтовки ремень, сержант жгутом стянул ему артерию возле предплечья.
От большой потери крови Булавка был без сознания. Сидя рядом с ним, Леонид перевязал себе грудь, потом закатал штанину. Осколок длиной со спичечный коробок разорвал икру и торчал на выходе. Закрыв глаза, он выдернул его и застонал от боли. Дав крови обмыть рану, наложил индивидуальный пакет. Вытирая обильный холодный пот, огляделся еще раз. Снарядов оставалось только два в лотке, на котором лежал Конарев. Нужно во чтобы то ни стало добраться к своим, которые отошли за лесок к шахтерскому поселку (бывший поселок шахты №№ 23 — А. М.). Но уйти нельзя и потому, что нужно задержать танки немцев, и потому, что оставались еще два снаряда, значит, если посчастливится, два танка.
Надежда была только на Артема. Но, глядя на него, Родионов понял: не жилец на этом свете его друг. Они из одной деревни — Стогур. И дома рядом, и работали вместе. Здоровый, рослый парень, Артем. Его с детства ни одна болезнь не брала. Девки его любили, охотник был еще тот, и умом не обижен.
Леонид Родионов посмотрел в просвет между колесами пушки и не увидел, а скорее, почувствовал там, вдалеке, какое-то движение.
— Зашевелились, гады. А снарядов только два.
Эти снаряды были особенно дороги Родионову, потому что были последними. Он решил стрелять только наверняка, видя врага в лицо. «Один за друга, другой за себя. Ну, а дальше что?» —пронеслось в голове. С тоской оглянулся назад. Вот он лесок — всего ничего. Хоть бы кто показался на минутку. Неужели отошли далеко? Эта мысль была такой мучительной, что Родионову трудно было оставаться с ней один на один, и он обернулся к раненому, потряс его:
— Артем, — сказал сержант, — друг, встань! Ну, тебе только лесок пересечь. Ты только пошевелись, а там поползешь! Стрелять ты не можешь, с рукой у тебя... а донесение доставь: так, мол, и так, орудие исправное требуются снаряды.
Но боец лежал без движения, и тело у него было вытянуто, как у мертвеца.
— Артюш! — продолжал Родионов, — Послушай, встань! Рано нам с тобой умирать. Сначала перебьем этих гадов, а потом сам увидишь, как жить захочется.
Он опять посмотрел вперед и увидел, что танки разделившись на две группы, двинулись одна — в сторону Крутого Верха, где был первый батальон 817-го полка, другая — в сторону Васильевки или Каменки — там позиция 813-го полка.
«Это ничего не значит,— подумал сержант. — Могут появиться новые. Мне позицию оставлять нельзя, раз есть еще два снаряда».
— Артемка! — продолжал уговаривать он друга. — Ведь мы ж с тобой бойцы. Ну, ранили тебя, без одной руки жить можно, дед-то Мокей живет, а ты все-таки встань. Покажи этой погани, что ты — сибиряк! Разве не кипит у тебя сердце? Что ты лежишь, как мертвец?
И то, что это возможно, что это уже произошло так поразило Родионова, что он ухом приник к груди Артема. А вдруг и впрямь умер?
Но сердце хоть и билось слабо, было живо.
—Я слышу тебя, слышу! — обрадовался Леонид. — А теперь ты меня послушай: встань, перебори боль.
Сам, обессиливший, артиллерист видел как в тумане, что продолжали ползти фашистские танки, втягиваясь в низинку. Хриплый гул их моторов подавлял сейчас все шумы дня.
А Артем лежал и только жилка неровно билась на виске. Но вот он застонал и дернул безруким плечом. Леонид потуже стянул на нем жгут. Кровь только чуть сочилась из раны, будто она уже вся вытекла, а застывшая вокруг него земля стала теплой и липкой.
Артем слышал: «Вставай!» — голос командира и земляка очень уж издалека и не мог встать. Глаза его были открыты. Что виделось им? Может быть, небольшой дом в своей деревне, плетень, весь заросший кустами малины. Или девичье лицо и косы, мягкие, как льняная кудель, и румяные, податливые девичья губы, круглые, чуть припухшие, как со сна. И слышал: «Вставай!» — но не мог оторваться от своего сладостного видения.
А на горизонте, в полукилометре, появилась новая группа танков, которая тоже стала вползать в низину. Не выдержало сердце артиллериста — пополз он к орудию, потянул за собой снаряд. Зарядил, прицелился и когда последний готовился скрыться в лощине, выстрелил. Снаряд угодил в гусеницу. Танк повернулся всею корпусом и стал, задымив. Родионов загнал в ствол последний снаряд.
—Ты смотри, что делается! — кричал он. — Они прут мимо нас, а стрелять нечем. Встань, Артем!
То-ли от выстрела орудия, то-ли от голоса сержанта, но свершилось чудо: Артем Булавка повернулся на бок, потом встал на колени. Так он стоял минуты две, пока к нему не подполз изумленный Родионов. Потом уперся уцелевшей рукой в землю и... поднялся. Долго раскачивался, а в это время Леонид торопливо засунул ему в сапог, сложенный вчетверо листок папиросное бумаги, которую берег на цигарку.
— Артюша! — прошептал он, — ты ползи.
Но Артем не слышал. Он пошел, выпрямившись во весь свой большой рост. Шел, пошатываясь, сплевывая сквозь зубы кровавую слюну. И от этого на застывшей земле, словно зацветали алые цветы. Он вступил на лесную тропинку, голый лес вздымался перед ним буграми, качался перед ним, будто и впрямь Артем был пьяным.
— Не дойдет, — шептал Родионов, подползая к орудию с единственным снарядом, потому что на него двигался вражеский танк. Он оглядывался назад на друга. Шагал Артем, качаясь на развинченных ногах.
— Не дойдет — шептал сержант и в упор, с пятидесяти метров, расстрелял фашистскую машину...
А Артем Булавка шел. Он шел по лесной тропинке и ни о чем не думал. Его ноги сами поднимались и опускались. Чувствовал ли он боль, никто не знает. Это был уже не он, и тот, кто был уже не он, все-таки шел. Он, наверное, даже не думал, дойдет или нет. Мне почему-то, подумалось, что у него в голове была в те минуты, какая-то большая и прекращая мысль, она переполняла его грудь и проливалась слезами. Они лились по щекам Артема, по заострившемуся подбородку. И лицо его становилось яснее, спокойнее; может, слезы смывали всю боль, всю усталость, которые накопились в его теле.
Он просто шел. Над его головой переплетались черные от дождя и холода ветви. Один из последних листочков опустился на его пилотку.
Он даже не заметил, как лес кончился, как к нему подошли два красноармейца, и только, когда они подхватили его, он понял, что дошел. Тогда он наклонился и, по-прежнему оплевывая липкую слюну, вынул из-за голенища, вчетверо сложенное донесение. В нем было только три слова:
Давайте снарядов. Родионов.
(Я потом разыскал это донесение среди тысяч других документов 239-й стрелковой дивизии, написано оно, действительно, на папиросной бумаге, но чем? Листок размером 8 на 5 сантиметров. Как раз на махорочную закрутку. Мы измерили этот листок в архиве. И написаны те слова были сухим стебельком какой-то травы. Не чернилами — кровью воина).
Доставая это донесение, Артем Булавка наклонился, а вот разогнуться уже не смог. И бессильно упал он, уткнувшись лицом в землю, и осенняя трава, порыжевшая от дождей, приняла его большое тело в свои объятия, приласкала свое родимое дитя.
Он жил еще несколько минут. Бойцы видели, как еще осмысленно глядели его серые глаза, как шевелились губы, запекшиеся в крови, стараясь выговорить какое-то слово... Какое же? Оно, наверное, было здесь, но Артем не мог его вспомнить. В последние минуты, он, вероятно, слышал, как рядом журчал небольшой ручеек. Оно было так — это слово, но Артем не мог поймать его. Он слышал, как ветер шуршал в вершинах деревьев, слово было там, как шепот, а Артем не мог разобрать его — угасал мозг, угасало сознание.
Он уже, наверное, отчаялся, потому что остался один уголок, где он не искал. Этот уголок — его сердце. И тогда последним усилием Артем поднял свою единственную руку и широкой ладонью накрыл его. И сердце его последними толчками-ударами, выбило по буквам телеграфным языком азбуки Морзе:
Р-О-Д-И-Н-А!
Так умер боец орудийного расчета 817-го стрелкового полка 239-й стрелковой дивизии Булавка Артем Гаврилович, 1918 года рождения...[9]
Но он дошел. И это была его победа, потому что на другой стороне леса командир погибшего орудийного расчета сержант Леонид Родионов в эти минуты доставленными снарядами сдерживал напор гитлеровских танков, которые рвались к Донскому...
Из оперативной сводки
штаба 50-й армии о боевых действиях войск
22 ноября 1941 года.
...239-я стрелковая дивизия 21 ноября вела бой на рубеже: Хрущево, Малая Рассошка, Дубовка, Высоцкое, Большое Полунино, Вельмино, Смородино.
22 ноября в результате прорыва танков и пехоты противника в Узловой дивизия отошла на рубеж: Урванка, Сталиногорск 1-й, станция Бобрик-Донской, Смородино.
125-й танковый батальон к 11:00 22 ноября находился в деревне Каменка. За 21 ноября уничтожено: 9 танков, захвачены трофеи. Штаб дивизии находился на северной окраине Бобрик (Бобрик-Гора).
...Положение 41-й кавалерийской дивизии: 170-й кавалерийский полк обороняет рубеж: (иск) Смородино, высота 202,2; 168-й кавалерийский полк - Люторичи; 172-й кавалерийский полк - Каменка, Аджамки.
...4-я кавалерийская дивизия убыла на пополнение.
Начальник штаба 50-й армии полковник Аргунов
Военный комиссар батальонный комиссар Нарышкин
Начальник оперотдела полковник Почема
(ЦАМО, ф. 208, оп. 2511, д. 183, л. 29—31, копия с подлинника)[14]
Источники:
[1] Согласно архивным документам, командир орудия 3-го отдельного истребительно-противотанкового дивизиона младший сержант Родионов Леонид Никитович (род. в 1919 году в селе Стогур Колпашевского района Новосибирской области) пропал без вести 25 ноября 1942 года при выходе из окружения (см. Именной список безвозвратных потерь частей 239-й стрелковой дивизии за период с 20 ноября 1941 года по 15 апреля 1942 года № 0323 от 4 июля 1942 года - ЦАМО, ф. 58, оп. 818883, д. 1332).
[3] Поэт Михаил Фёдорович Тимошечкин (26 ноября 1925 - 2 марта 2013) был призван в армию из десятого класса в 1943 году и поэтому не мог принимать участия в боях по освобождению Сталиногорска. Красноармеец М. Ф. Тимошечкин освобождал Украину, был ранен в атаке 20 ноября 1943 года северо-западнее Кривого Рога. После лечения в госпитале служил автоматчиком в частях 2-го Украинского фронта в Румынии и Венгрии. Стихотворение с душераздирающей строкой «Были это все живые люди» было написано им в послевоенные годы, как раздумье о судьбе своих односельчан, павших в битве под Москвой. М. Ф. Тимошечкин был родом из села Васильевка Грибановского района Воронежской области.
Подробнее о нем см.:
[4] Согласно архивным документам, начальник артиллерийско-технического снабжения 614-го отдельного батальона связи воентехник 2 ранга Чазов Аркадий Иванович (род. в 1915 году в г. Надеждинск Свердловской области) погиб 21 ноября 1941 года и первоначально похоронен на станции Бобрик-Донской Тульской области (см. Именной список безвозвратных потерь начальствующего состава 239-й стрелковой дивизии за период с 15 ноября 1941 года по 1 марта 1942 года № 088 от 30 марта 1942 года - см. ЦАМО, ф. 58, оп. 818883, д. 1332). После войны перезахоронен на братской могиле № 6 в микрорайоне Комсомольский, город Донской.
[6] Согласно архивным документам, артиллерист 817-го стрелкового полка красноармеец Елкин Лука Васильевич пропал без вести 27 ноября 1941 года (см. Именной список безвозвратных потерь частей 239-й стрелковой дивизии за период с 20 ноября 1941 года по 15 апреля 1942 года № 0323 от 4 июля 1942 года - ЦАМО, ф. 58, оп. 818883, д. 1332). Одновременно он числится похороненным в братской могиле № 8 в микрорайоне Подлесный города Донского.
В то же время:
- имеется запись Ленинградского военно-пересылочного пункта о том, что в январе 1943 года из 817-го запасного стрелкового полка к ним прибыл минометчик красноармеец Елкин Лука Васильевич (род. в 1918 году в д. Беспаловка Кыштовского района Новосибирской области), выбывший 13 августа 1942 года из 1269-го стрелкового полка [382-й стрелковой дивизии] по ранению и проходивший лечение в госпитале легкораненых (ГЛР) № 4175. См. ЦАМО, ф. Ленинградского ВПП, оп. 530167, д. 42867.
- 17 февраля 1943 года красноармеец Елкин Лука Васильевич из 269-го стрелкового полка [136-й стрелковой дивизии 2-го формирования] поступил в эвакогоспиталь (ЭГ) № 1171 (442) с тяжелым ранением, где на следующий день, 18 февраля 1943 года, умер от ран. Похоронен на Пискаревском кладбище г. Ленинграда (ныне - Санкт-Петербург). См. ЦАМО, ф. 58, оп. А-83627, д. 1312.
[7] Согласно архивным документам, повар 817-го стрелкового полка красноармеец Лейман Александр Августович пропал без вести 27 ноября 1941 года (см. Именной список безвозвратных потерь частей 239-й стрелковой дивизии за период с 20 ноября 1941 года по 15 апреля 1942 года № 0323 от 4 июля 1942 года - ЦАМО, ф. 58, оп. 818883, д. 1332). Одновременно он под фамилией Нейман (как и в повести А. В. Мелихова) числится похороненным в братской могиле № 8 в микрорайоне Подлесный города Донского.
В то же время, имеется запись Горьковского военно-пересылочного пункта о том, что в сентябре 1943 года из 1-го отдельного запасного Латышского стрелкового полка к ним прибыл сержант Нейман Александр Августович (род. в 1918 году в д. Ядромино Ново-Петровского района Московской области; латыш), который до войны работал поваром на кухне завода «КИМ» в Москве. См. ЦАМО, ф. Горьковского ВПП, оп. 191384, д. 128.
[12] Согласно архивным документам, телефонист 688-го артиллерийского полка красноармеец Тупицин Алексей Андреевич (род. в 1914 году в д. Крутелецки Предгоринского района Казахской ССР) пропал без вести 22 ноября 1941 года и похоронен в деревне Егорьевское Тульской области (см. Именной список безвозвратных потерь частей 239-й стрелковой дивизии за период с 20 ноября 1941 года по 15 апреля 1942 года № 0323 от 4 июля 1942 года - ЦАМО, ф. 58, оп. 818883, д. 1332). При этом он числится похороненным в братской могиле № 6 в микрорайоне Комсомольский города Донского.
| 
