А. В. Мелихов
корреспондент «Донской газеты»,
автор многочисленных публикаций о воинах, участвовавших в обороне и освобождении
Сталиногорска, Донского и Узловой
... Отданы последние приказы, командиры отбыли в свои подразделения, и в ночь с 25 на 26 ноября дивизия, прикрывшись со стороны Донского и Сталиногорска подразделениями 239-го стрелкового полка под командованием полковника Соловьева с противотанковым дивизионом, нанесла внезапный удар по 29-й моторизованной дивизии противника.
В свой последний смертный бой первым пошел, сметая огнем все на пути, 817-й полк. Уничтожен гарнизон в деревне Хмелевка, через три километра взята деревня Ширино. Обойдя опушку Ширинского леса, двинулись на Спасское. За ним уступом слева на Бороздино и Ольховец шел 813-й с 688-м гаубичным полком. А справа через поселки шахт №№ 12-13, через деревни Лешки и Моисеевка, через поселки шахты № 19, Аварийный, «Тринадцатый километр» (Северо-Задонск), сбивая заставы гитлеровцев, пробивался 239-й полк.
Еще с вечера началась поземка, а сейчас разыгрался небывалый буран. Снег забивал глаза, ветер свистел в ушах. В потоках снежной пыли трудно ориентироваться. Далеко, где-то в районе деревни Бороздино, в небо взмыли две ракеты. Чьи? Неизвестно. Потом донеслись разрывы снарядов. Это, обеспечивая действия 817-го, 813-й полк завязал бой с 71-м моторизованным полком гитлеровцев. В результате были уничтожены два батальона противника, захвачено знамя полка, 30 автомашин и два орудия.
В районе села Спасское разведчики 817-го не успели снять всех часовых. Поэтому в небо взмыли две немецкие ракеты. И гитлеровцы встретили наступающий полк автоматно-пулеметным и артминометным огнем. 817-й вынужден был отойти в Ширинский лес.
26 ноября части дивизии весь день вели кровопролитные бои, 239-й полк, прикрывавший тыл и правый фланг дивизии, вынужден был обороняться от частей 167-й немецкой пехотной дивизии, подошедшей со стороны станции Епифань (ныне г. Кимовск). 813-й и гаубичный полк, а также присоединившийся к ним 614-й отдельный батальон связи под командованием начальника штаба 239-й дивизии полковника Волкова Михаила Ивановича тщетно пытались выручить 817-й, оказавшийся в окружении в Ширинском лесу.
Над их боевыми порядками беспрерывно поднимались черные «грибы» артиллерийских разрывов. В середине дня обстрел превратился — двинулись танки...
Из письма Г. О. Мартиросяна:
...Чудом добрался до штаба дивизии связной 817-го полка, командир взвода разведки Василий Андреевич Кальченко с донесением от принявшего командование полком капитана Широкова, в котором тот предлагал вызвать огонь на себя, отвлечь часть сил противника на себя, дав тем самым дивизии возможность отойти на Пронск...
Храню много лет пластинку, на которой записана песня «У деревни Крюково». Завожу я ее по нескольку раз в году, в праздничные дни и особенно в День Победы. Собираются мои сверстники — те, кого пощадила война. Слушают ее и плачут. Плачу и я. Ведь эта песня про меня и тех ребят, которых я оставил там, на вашей земле, в сорок первом непогребенными. Правда, у деревни Крюково от взвода осталось в живых семеро. А нас в батальоне было четыреста, осталось же девять . Но все было как в песне...
Смерть за родную землю не страшна!
Да 817-й стрелковый полк, вернее то, что осталось от него за время кровавых боев, не смог прорваться через деревню Спасское и вынужден был, вновь понеся потери, отступить в Ширинский лес, залечь в занесенные снегом окопы на опушке. Разведчики, посланные капитаном Федором Михайловичем Шариковым во все, как говорится, концы, возвращались с неутешительными вестями: лес, выходы из него обложены фашистами со всех сторон.
Под брезентом, натянутым между повозок, поставленных квадратом с шестом посредине, у небольшого костерочка вместе с комбатом, капитаном Шариковым, на обрубках дерева сидели командир 6-й роты старшин лейтенант Валерий Веселый, сержанты Георгий Астанкеев, Григорий Гелун, Василий Груздев, Алексей Хруль, Иосиф Кобелев, командир пулеметчиков Иван Шихов, начальник радиостанции Николай Федотко... Было принято решение: прикрываясь с флангов и тыла четырьмя сорокапятками, тремя минометами и пятью пулеметами, повторить на рассвете прорыв на Спасское. Если удастся, обоз оставить в лесу, особых ценностей в нем не было. Всех, кто может держать оружие, — в бой.
С первыми просветами командир роты старший лейтенант Веселый с сержантом не спеша пошел по лесу, собирая бойцов. Наводчики орудий Михаил Якубовский, Петр Ячанкин, Андрей Степаненко и Николай Самойлов направились к своим позициям. Сержанты шли чуть пригнувшись, а старшин лейтенант Веселый шагал прямо. Это был красавец с худощавым лицом с крупным подбородком. Впалые щеки густо заросли темной щетиной. Он шел и негромко говорил:
Готовьтесь к атаке, ребята. Главное не сбиваться в кучу. Старайтесь одним броском проскочить зону обстрела. Потом пустим в дело гранаты.
Пулеметчики! — это Ивану Закусилову и Садыху Сигдикову — Чего жметесь к валуну? Выдвиньтесь вот туда. Стрелять будет сподручнее.
Недалеко, на просеке; захлопали наши минометы. Каждый хлопок и каждый взрыв там, перед деревней, отдавались под ложечкой холодящим тревожным толчком. На опушке комроты остановился, посмотрел на часы, опустил под подбородок ремешок фуражки. Лицо, хоть и под щетиной, взрумянилось, на губах появилась чуть презрительная усмешка.
На левом фланге политрук Петр Семенов торопливо засовывал в планшетку какие-то бумаги. Над лесом вспыхнула зеленая ракета и, ослепительно мерцая, стала падать, оставляя сизый след дыма.
Валерий Веселый вынул из кобуры пистолет, зачем-то заглянул в ствол, вспрыгнул из окопа и, не оглядываясь, не громко произнес лишь одно слово:
Пошли.
— Вперед! — громче сказал командир отделения младший сержант Алексей Горлов. Тяжело вылезали беспредельно уставшие солдаты из своих кажущихся угретых ячеек, воронок, наспех отрытых щелей и пригнувшись, словно против сильного ветра, пошли на негнущихся ногах. Старались держаться ближе к стволам деревьев. Вышли на опушку и тяжело побежали навстречу известности и неизвестности. Бежали мимо трупов и через трупы своих товарищей, погибших несколько часов назад. На бегу узнавали — Саша Савин, Иван Романов, Манытин, Панов, Тюканов, Устинов, Рахматулин...
Впереди, километрах в двух, Спасское, но еще ближе — метрах в пятистах невысокие брустверы неглубоких немецких окопов. Видимо, успели на рассвете выдвинуться вперед и отрыть их.
—-Ура! — крикнул кто-то, но этот призыв подхватили слабо.
И тут плотный огонь обрушился на них с невероятной злобой. Заметались бойцы. Близки окопы, вот, рукой подать. Но залегли. Из немецких окопов слышны крики, то-ли команды, то-ли слова матершины по-ихнему. Полетели оттуда гранаты. Но вновь увидели бойцы, как старший лейтенант Веселый, держа пистолет над головой, крикнул:
Встать, за мной!
— Но взвод лежал. Многие неподвижно. Всего несколько метров прошел ротный, потом что-то ударило его в грудь и он сначала отклонился назад, потом упал лицом к врагу.
Убит командир!
— пронесся чей-то вскрик.
«И это был как сигнал, как команда к отходу, — пишет в своем письме Виктор Петрович Козлов. — Не помню, кто, но двое подползли к старшему лейтенанту и потащили его тело за собой. Мы прикрывали их огнем, потом отползли к лесу сами. Вернулись на то же место, откуда начали атаку. Из взвода вернулось немного. Сидели побитые, отупевшие, подавленные, избегая глядеть друг на друга...»
Пронесли на самодельных носилках смертельно раненого старшего лейтенанта Валерия Карповича Веселого. Он был без фуражки, без поясного ремня. Рану на животе прижимал руками. Лицо землисто-серое, неузнаваемое. Глаза, полные боли, смотрели, не мигая куда-то мимо людей, мимо войны, мимо всего того, что для живых было еще важно — он со всем этим уже прощался...
Под натянутыми над повозками брезентами скопилось много раненых. Измученные болью и жаждой, они стонали, кричали, молили о помощи, о глотке воды. Другие, уже покорившиеся судьбе, молчали — одни еще живые, другие мертвые.
Комбат, он же сейчас командир полка двадцатипятилетний, Федор Шариков, выглядел совсем больным. Лицо желтое в рыжей щетине, глаза обложены темным, во взгляде — злая смертельная тоска. В воронке от снаряда, около которой он стоял, лежал солдат, кое-как присыпанный землей. Неприсыпанными по колени оставались ноги в обмотках и разбитых ботинках. Что-то заставило капитана приспуститься в воронку, разгрести землю, распахнуть на убитом полы шинели и ощупать брюки. Так и есть — в потайном карманчике находился солдатский медальон. Развернул вынутую бумажку, прочел:
Лялин Андрей Андреевич, 1907 г. Тульская область, Товарковский р-он, дер. Малевка. Родственники: мать... жена... дети...
Так потом, случалось, появлялись извещения родным: «Ваш сын, муж, отец... пропал без вести...»
Он вздрогнул от громкого, чуть не плачущего голоса радиста Николая Федотко:
Товарищ комбат! Скорее к рации... Исправил я... Дивизия отозвалась...
Почти на негнущихся ст внезапного волнения ногах он долго шел каких-то пятнадцать—двадцать метров. Несмотря на мороз, снял фуражку, надел наушники, внезапно охрипшим голосом сказал:
(Радио-разговор открытым текстом со штабом дивизии я воспроизвел по записи, находящейся в Центральном Архиве Вооруженных Сил СССР в городе Подольске. Фонд № 14, опись № 101, дело № 24, лист № 385 от 26 ноября 1941 года).
«Исполняющий обязанности командира 817-го стрелкового полка капитан Шариков слушает!
(Гортанный голос командира 329-й сд Г. О. Мартиросяна):
Комдив: — Дорогой мой, жив?
Шариков: — Держимся, товарищ комдив...
Мартиросян: — Сообщи координаты.
Шариков: — Нахожусь в квадрате 23—25. Обложен со всех сторон, как... ,
Мартиросян: — Знаю. Твой разведчик Кальченко доставил донесение. Это против тебя ведут бой фашисты?
Шариков: — Так точно. Два раза пытался пробиться. В третью атаку посылать некого...
Мартиросян: — Ясно. Знамя полка цело?
Шариков: — У меня на труди.
Мартиросян: — Спасибо! Продержись, родной, еще часик. Собери все, что стреляет. Увидишь ракетный фейерверк, открывай огонь из всех видов оружия. Я отдаю приказ повернуть все части дивизии на Спасское, на выручку тебе. Держись,товарищ!..
Шариков: — Есть!..
...К нему подошел озабоченный заместитель политрука 3-й роты Борис Мамонтов.
— Ну, комиссар, зови всех живых сержантов, командиров отделений, — вытирая пот с лица и надевая фуражку, сказал он Мамонтову. Будем готовиться еще к одной и последней атаке. — И когда те собрались, приказал:
Все орудия стянуть на восточную опушку леса. Рассредоточить через пятьдесят метров, развернуть на прямую наводку стволами на Спасское. Минометы поставить между ними. Пулеметчикам выдвинуться на фланги и вперед. На все даю двадцать минут. Санитарам немедленно погрузить всех раненых на подводы и укрыть их всеми имеющимися в наличии теплыми вещами. Пройти по всем окопам, всех живых, всех тыловиков, ездовых, поваров, писарей, всех, всех, всех подтянуть к переднему краю. С погибшими товарищами попрощаться...
Комбат немного помолчал, потом добавил:
Прошу сообщить всем бойцам, что идем на решающий прорыв. Навстречу нам нанесут удар по тылу врага части нашей дивизии. Приказ выполнять немедленно. Все!
И только люди двинулись выполнять поставленную перед ними задачу, как он вновь остановил их:
Еще минуту внимания. На мне находится знамя полка. Если буду убит, в любом случае, знамя должно быть спасено. Теперь все!
Выдвинувшись на передний край и обосновавшись под густой елью, капитан Шариков видел, как подкатывались пушки, разворачиваясь жерлами к врагу, подносились ящики со снарядами, пулеметчики подтаскивали свои «максимы». Подходили и выбирали себе временные позиции солдаты. Сзади между деревьев маячили лошадиные головы: собирался обоз с ранеными. Политрук Мамонтов вел человек двадцать тыловиков к передним окопам. Почему-то представилось, как встретят в окопал, смертельно уставшие, но неунывающие бойцы:
— Ага, подкрепление прибыло! Ну, фрицы, гансы, теперь держитесь! Сейчас они дадут вам прикурить...
Саламат Курбатов обязательно крикнет писарю Чубареву:
— Эй, почта, давай письмо. Табак есть, бумага ийок!...
А пулеметчик Максим Сушаков, теснясь в окопе, как всегда с подначкой проворчит:
— Ходют тут всякие-разные, а потом на глазах дырявые калоши пропадают. —Потом распотрошит у новоприбывшего кисет с табаком и, оделяя соседей по окопам, добавит с ехидцей:
— Закуривай курачи! Кто не курит, тот...
Неподалеку, схватившись за поясницу морщился ездовой Некрасов. К комбату подошел санитар:
— Товарищ капитан, человек заболел. Может, не пошлем его в цепь?
— Что болит-то?
— Поясница... Радикулит.
Шариков посмотрел на ездового и, как бы сочувствуя ему, сказал:
— Ничего. У меня сейчас тоже приступ язвы желудка. Вот пойдем в атаку, все как рукой снимет. И не оставаться же ему здесь с погибшими, ведь мы идем в прорыв, понимаешь, на прорыв...
Приблизился повар Алферов в грязно-белой куртке поверх шинели:
— Ты чего?
— Так, каша готова...
— Отставить! Туда! — махнул комбат в сторону окопов. — Перед боем не едят. Все туда!
Шариков пошел вдоль окопов, в которых все еще устраивались бойцы. С момента разговора с командиром дивизия прошло полчаса. И хотя были выставлены посты оповещения, он нет—нет, да посматривал в небо над Спасским, не взлетели ли ракеты, которые решат судьбу окруженных, но не помышляющих о сдаче советских воинов...
Под одним деревом, в неглубоком окопчике, сидели санитары из всех подразделений полка. Было их более десятка — все с оружием — Ляпутнов Николай Сергеевич, Амельченко Василий Антонович, Клиновицкий Василий Малофеевич, Степанов Игнат Степанович, Волков Илларион Петрович, — всем далеко за тридцать. Были и молодые — Юра Глухов, Вася Бойко, Петя Русаков, Леша Беломоин...
В другом окопе собрались шоферы и трактористы орудийных тягачей, подорвавшие свои машины из-за отсутствия горючего — Андрей Бабенко, Кузьма Ефимов, Андрей Кирей, Николай Ковин, Иван Вальвовский, Аким Целуйко, Федор Будлянский, Илья Мымрин, Сергей Крысько, Кирсон Глызин, Александр Ковалев...
Капитан останавливался перед каждой группой и говорил негромко:
Как ударят наши орудия и минометы, перебежками, перебежками. Невмочь станет, тогда ползком, ползком, ползком, но старайтесь по-ближе — немцы, они боятся прямого русского взгляда. А там, глушить их гранатами, гранатами, потом штык вперед... Фашисты сильны тем, что прикрываются танками, да и позиции у них удобные. За эти дни вы сами поняли, что не любят они ближнего боя.
Комбат подошел к окопу, где сидели стерший сержант Григорий Гелун, командиры отделений — младшие сержанты Алексей Хруль, Григорий Голышев, саперы Прохоров и Чеботарь.
Шариков оказал:
— Старший сержант Гелун! — тот тяжело поднялся. — Назначаю тебя командиром роты. Возглавишь прорыв...
— Есть! — устало сказал он. Приказ командовать ротой он принял спокойно, как должное. На его угрюмом, замкнутом лице не дрогнул ни один мускул. Наверное, потому, что роты-то никакой не было, а был только сборный взвод, остаток от всех рот. Ну, а взводом он командовал уже неделю. За неделю же приобрел столько знаний, что мог бы повести в бой и батальон.
Приготовились к открытию огня расчеты орудий сержантов Василия Богословского, Кузьмы Москвина, Василия Груздева. Достаточно мин было у Василия Сазанокова, Василия Соломкова, Анатолия Косолапова. Ждали сигнала...
...Сначала удалили гаубичные пушки и снаряды стали рваться между Ширинским лесом и западной окраиной Спасского. Потам взрывы загремели на восточной стороне. В голубом небе, вдалеке за селом, прочертила дымовые линии серия зеленых ракет и комбат Шариков отдал команду:
Огонь!
Из воспоминаний В. П. Козлова:
«Мы приготовились к атаке—прорыву на Спасское. К последней, решающей. Увидев комбата в окопах, рядом с собой я поверил, что теперь мы прорвемся. Понимал: не вое. Кто-то из нас, он или вот он, может, я останутся лежать с теми, кто пал в первых двух атаках. А сам я, даже перед броском на пулеметы, не верил, не чувствовал, что меня может убить. Но если вначале, не веря в свою гибель, я все-таки боялся ее, то теперь, после девятидневных боев, после гибели на моих глазах десятков и сотен солдат и командиров, особенно последнего, комроты, старшего лейтенанта Веселого, когда нас оставалось всего ничего, — я больше не думал о смерти. Я будто свыкся с нею и, если бы она все-таки настигла меня, я уже был готов к ней. Думаю, что такое же состояние испытывали если не все, то многие, находившиеся в тот момент со мной.
Рядом со мной лежал мой земляк пулеметчик Леня Кощуркин. Он должен был прикрывать наш прорыв. Посматривая на меня как-то мягко, печально и задумчиво, он, казалось, хотел сказать что-то сокровенное, неотложное и только мне одному. Но не сказал ничего, только как-то потерянно произнес:
Ну, ладно, — и отвернулся.
А я и так, по глазам, по лицу понял не оказанное:
Если я погибну, а ты вернешься домой, расскажи моей Ксюше и сынишкам, как и где я умер...
Его невысказанную просьбу, я выполнил только в 1946 году...»
...Ударили по окопам врага прямой наводкой орудия прорыва, у которых стояли наводчики Мелентий Железнев, Станислав Березовский, Николай Белов. Открыл огонь из единственной зенитки Абрам Иванович Васильев. Завыли, пролетая через головы мины, направляемые Николаем Овириным, Степаном Петровым, Павлом Карасевым и Петром Захариным. Перед немецкими окопами вздыбились взрывы. Их сплошной грохот отдавался в сердца холодящими толчками.
Старший сержант Григорий Гелун стоял во весь рост в окопе — тот и до пояса ему не доходил — как бы отрешенный от всего, докуривал цигарку. Потом вылез из окопа и пошел. Он не подал никакой команды, только взмахнул рукой. И поднялись солдатские фигуры из окопчиков, щелей, воронок от снарядов, слева, справа, замелькали среди деревьев полупригнувшись, побежали бойцы еще не стреляя, хотя навстречу им хлестанула пулеметная строчка, не задетого ни минами, ни снарядами осколками фашиста. Пробежав от леса, может сто, может меньше или больше метров, залегли рядом с трупами погибших ранее товарищей: дальше пускали разрывы своих мин. Дав наступавшим несколько минут передышки, минометчики перенесли огонь дальше. И хотя пулемет врага продолжал строчить, видно, как трусливо огрызаясь из автоматов, попятились немцы. Вновь поднялись и — вперед! Бойцы, казалось, с огромным усилием вдавливались во что-то плотное и горячее, вдавливались лицом, грудью, всем телом... Казалось, стоит ослабить бег и это «что-то» отбросит их назад к Ширинскому лесу.
Поэтому бежали с неудержимой силой сквозь ошеломляющие грохот и трескотню, сквозь пули и осколки, сквозь ругань и крики. Бряцая дисками в брезентовой сумке, вобрав голову в поднятые плечи, бежал и ездовой Некрасов, забыв о своем радикулите. Но в какую-то минуту, вдруг неловко крутанувшись на ходу, выбросив руки вперед, словно хотел опереться воздух, он упал. Упал, как подкошенный...
Из воспоминаний В. П. Козлова:
«Мы вырвались из Ширинского леса. Я споткнулся о какой-то ящик и упал. Поднимаясь, я увидел лежащего бойца лицом вниз. Линялая пилотка съехала с головы. По наушникам, зажатым в левой руке, по растрепанным черным волосам, смоченным черной кровью, узнал начальника полковой радиостанции Николая Семеновича Федотко. До последней минуты жизни он держал связь со штабом дивизии, корректировал огонь невидимых гаубичных орудий.
Я немного задержался, чтобы определиться. В нескольких метрах, на бруствере разбитый пулемет, который преграждал нам дорогу, цинковая коробка с лентами. А вот и сам пулеметчик, желтоволосый, с черно-серым лицом, с широко открытыми белыми мертвыми глазами. Кто-то из наших достал его гранатой. Тлеет на нем серо-зеленая шинелишка, пахнет горелой шерстью, порохом и еще чем-то мертвым. В окопах в разных позах убитые немцы.
Гребень небольшого холма сбегает вниз. Километрах в двух деревушка с церковной колокольней (потом узнал, это и есть Спасское). Туда бегут немцы. Мы слабо преследуем их. Но недобежав до первых изб, почему-то немцы залегают. Спинами к нам. Слышится частая дробь родных «максимов». Гитлеровцы начинают расползаться налево и направо, потом бегут. Из деревни вышла цепь бойцов 329-й дивизии. Комдив Мартиросян сдержал свое слово —прорвал кольцо окружения 817-го стрелкового полка...»
...Вышедшие из окружения собрались у крайней избы вокруг старшего сержанта Гелуна. С непокрытой головой он сидел, обессиленный на обрубке дерева и глядел на убитого капитана Шарикова, лежащего на плащпалатке. Полукругом стояли солдаты, молча жадно дымя махоркой. Их охватывало странное, непередаваемое чувство. Странное потому, что оно было противоречивым. Они радовались: кончилось то, что изнуряло их напряжением, что ежеминутно грозило гибелью. Их солдатская честь была удовлетворена — они выстояли до конца, никто не может упрекнуть в малодушии. И все-таки там, в лесу, и здесь, перед деревней, каждый оставил частицу сокровенного, глубоко личного, отчего чувствовалась полная опустошенность. Оставшиеся за ними родные мертвецы взывали к ним. Они слышали этот зов — зов своей совести. И молча, каждый в отдельности говорил:
Мы вернемся, непременно вернемся!
Так они думали. И понять их мог лишь тот, кто сам пережил подобное, доставшееся на долю 817-го полка,..
...Подошел офицер из части прорыва, спросил:
— Где командир?
Словно проснувшись, поднялся старший сержант Григорий Гелун, подошел к телу комбата, опустился своей нескладной фигурой на колени и стал негнущимися руками расстегивать ремни портупей на шинели. Достал полковое Красное знамя. Оно было пробито в двух местах и обогрено запекшейся кровью. Гелун поднялся, повернулся к офицеру и, забыв, что на ней нет пилотки, одной рукой прижал знамя к груди, другой — отдал воинскую честь.
— Сколько же вас осталось, старший сержант? — Гелун взглядом обвел окружавших его. — С минуту длилось молчание.
— Понятно, товарищ! Стройте бойцов, и ведите к церкви, к машинам. Об остальном мы позаботимся.
... По пути в Пронск, в район сосредоточения 10-й армии, в деревне Гетмановка, мстя за погибших товарищей, дальневосточники разгромили штаб 29-й моторизованной немецкой дивизии, захватив документы и топографические карты. Все это было доставлено командующему 10-й армией Ф. И. Голикову.
Источники:
| 
