Архив редакции «Новомосковской правды» хранит разные документы. Среди них оказались и материалы, подготовленные слушателями школы репортеров, действующей при нашей газете в 1997 году. В качестве задания они собирали воспоминания наших земляков, переживших время фашисткой оккупации и освобождения города в 1941 году. Почти все очевидцы были тогда детьми или подростками. Простые люди, они без пафоса, без прикрас рассказывали о том, какой они увидели войну и оккупацию Сталиногорска.
Вот только один рассказ человека, которого сегодня уже нет, но который прожил долгую и честную трудовую жизнь, всю ее посвятив Новомосковску.
Владимир Алексеевич Острецов:
— До войны наша семья жила в Заводском районе. Мама, старшая сестра с мужем и четырьмя детьми, еще одна сестра и я ютились в одной комнатке барака недалеко от ГРЭС.
В октябре 1940 года на базе школы ФЗО химкомбината, находящейся на «юге», было организовано на полувоенном положении ремесленное училище, в которое я поступил. По выходным дням нам давали увольнительные, и мы разъезжались по домам. В одно из воскресений, 22 июня 1941 года, проходя домой через рынок, услышал по радио известие о начале войны с фашистской Германией. Помню, тут же вернулся в училище.
Вскоре мужа сестры мобилизовали в армию, и старшим мужчиной в доме стал я. В связи со сложившейся на фронте обстановкой, из училища нас выпустили и направили трудиться уже в июле 1941 г., проучив всего восемь месяцев вместо трех лет по программе. Так с четырнадцати лет я стал работать по двенадцать часов электриком в электроцехе химкомбината. В это время там шло практически свертывание производства: началась эвакуация. Мы грузили в вагоны оборудование и, помню, зарплату получали все ежедневно одинаково — по сто рублей.
Начались налеты немецких самолетов, бомбежки. По линии гражданской обороны мне приходилось дежурить на самой высокой точке химкомбината — вышке генераторного цеха. Для безопасности на ее вершине был устроен металлический цилиндрообразный бункер с конусной крышей. Как-то в одно из моих ночных дежурств началась бомбежка. За территорией завода, недалеко от меня, взрывались бомбы, стоял оглушительный грохот. Когда стихло, я спустился со своего наблюдательного пункта и побежал к месту бомбежки. Около полутора десятков бомбовых воронок образовались вдоль ручья. У мостика через него увидел погибших во время бомбежки начальника электроцеха Свиридова, начальника пожарной охраны (фамилии, к сожалению, не помню) и каменщика Дёмкина. Пострадал тогда, но, к счастью, остался жив заместитель начальника электроцеха Александр Иванович Мужичков, получив касательное ранение осколком в бровь. Все они возвращались с заседания парткома комбината, которое проводилось в бараке, где размещались наши общественные организации, в полукилометре от территории завода.
Немцы приближались к городу. Форсировалась эвакуация оборудования химкомбината, других заводов, ГРЭС. Были подожжены или взорваны хлеб на элеваторе, кинотеатр «Встречный», опустевшие цеха заводов, электростанция. Но склад боеприпасов, забитый снарядами, остался нетронутым.
22 ноября наши оставили город, и в течение трех дней были безвластие, анархия. Это было страшно — разгул мародерства. Все тащили, кто что может. Разграбили склад сахара на хлебозаводе, несли колбасу и всё, что там было, — из колбасного цеха. Я видел, как две старушки тащили оттуда бочонок с топленым салом килограммов на двадцать. На них налетела разъяренная толпа, выхватила и разбила кадушку. Сало смешалось с грязью на земле, все по нему топчутся. Бабушек чуть не убили. С базы ОРСа тащили огурцы, капусту. Из квартир эвакуированных — мебель и все, что попадало под руку. На моих глазах один мужчина спешно ножом вырезал кожу с кожаного дивана — авось пригодится.
25 ноября на Транспортной улице показалась колонна немецких танков, движущаяся со стороны Узловой к плотине. Мост через цирканал был взорван, поэтому возле него колонна остановилась. С мальчишеским любопытством я подошел к ней. Многие танкисты слезли с машин, остальные торчали из открытых люков. Наглые, довольные, смеющиеся. Зазвучала режущая ухо незнакомая речь. Спустя час они развернулись и уехали в обратном направлении.
На следующий день столбы и деревья пестрели объявлениями на немецком языке, с переводом на русский, об организации комендатуры, полицейских участков. Под угрозой смерти предписывалось сдать награбленные вещи, особенно радиоприемники, передатчики, оружие. Приемный пункт находился в бывшем магазине в Новом поселке, недалеко от плотины. Сюда всё сваливали в кучу без оформления каких-либо документов. Мне, подумал я, нужно было отнести туда бутафорского поросенка, которого я притащил из витрины милицейского магазина. Но я решил его уничтожить. Сколько же я с ним промаялся! Сделан он был из прессованного во много слоев картона с какой-то пропиткой — не горит, не рубится, не пилится. Кое-как удалось заткнуть его под пол в комнате.
Надо было чем-то питаться, и мы по приглашению новых властей ходили на Маклец счищать сгоревший слой хлеба, обнажая нетронутый. За работу платили зерном: бери, сколько вынесешь или вывезешь на чем-нибудь за территорию элеватора. А там работающих ожидали тысячи людей с санками, лошадьми, так как с ними на территорию элеватора не пропускали. Мои сестры приспособились вывозить зерно в мешках, погрузив их на лист железа, который легко скользил по снегу, а за воротами я встречал их с санками.
Как-то, когда время приближалось к шестнадцати часам — окончанию рабочего дня, всех ожидающих немцы окружили кольцом. Люди испугались, решили, что их будут расстреливать. Началась паника, крики, плач. В это время я стоял близко к воротам. На моих глазах немцы вынесли пару больших ящиков из-под спичек размером со стол, поставили их рядом. На перекладину ворот перекинули веревку с петлей. Стало понятно: кого-то будут вешать. На ящик взобрался немец. Переводчик остался внизу, сообщил, что поймали партизана, который поджег хлеб, и по решению командования должен быть повешен. Из ворот элеватора двое немцев выволокли под руки мужчину. Его ноги тащились сзади, по земле. Казалось, он был уже мертв. Немцы снизу подняли его на ящик, а стоявший вверху быстро набросил на шею петлю. Тут же кто-то из них выбил ящик из-под ног. Стояла, гробовая тишина. Всех сковали страх и ужас. [Прим.: казнь красноармейца-подпольщика Бессмертных Константина Васильевича — «Сталиногорск 1941»]
После этого выпустили работавших. Было очень страшно. Мы даже не взяли мешок с зерном, скорее кинулись домой. Позже мне стало известно, что так казнен был Константин Бессмертных, подпольщик. В те же дни мы с ребятами пошли на площадь к кинотеатру «Встречный» и там увидели обледеневший труп мужчины, повешенного на уличных часах. [Прим.: 5 декабря 1941 года около кинотеатра «Встречный» немцы повесили коммуниста Василия Петрина — «Сталиногорск 1941»].
От «нового порядка» можно было ожидать любое зверство. Однажды я катался на лыжах недалеко от ГРЭС и случайно пересек дорогу полицаю, ехавшему на лошади. Он выскочил из саней, догнал меня и раза три кнутом резанул по спине, пока мне не удалось удрать.
Помню, 9 декабря прошел обильный снегопад. Снег шел всю ночь, и 10 декабря нас всех выгнали на расчистку Транспортной улицы.
Ранним утром следующего дня меня разбудили взрывы. А днем со стороны ремонтно-механического завода появилось много конников: наступали наши войска. Фашисты засели в гараже ГРЭС, и их начали обстреливать. Немцы вели ответный огонь. Из нашего барака хорошо просматривалась картина боя, и мы с ребятами его наблюдали, преодолевая страх. Видели, как один боец перебегал к мусорному ящику, но не успел спрятаться за него, упал убитый. За ним выскочила медсестра, но тоже упала раненая. Их подобрали наши солдаты и, погрузив в повозку, увезли. Когда нас освободили, мы с ребятами побежали на площадь к Дворцу культуры ГРЭС. В окопах видели десятки замерзших, искореженных трупов полицаев, полузанесенных снегом. Их уничтожали, говорят, без суда — на месте и сваливали в окоп.
…Все эти страшные картины глубоко запечатлелись в моей юношеской памяти, оставив след на всю жизнь.
Источник: Оккупация Сталиногорска: воспоминания очевидца // Новомосковская правда, 12 декабря 2014 года. | 
